Бесплатно политикой не занимаюсь. Литературная газета, №15 (6365), 11 апреля 2012

От Александра Невзорова сегодня одни в восхищении, другие – в содрогании. Он самый, пожалуй, скандальный и противоречивый репортёр ХХ века. Он человек-загадка. По его же собственному признанию, он – телевизионный киллер, военный, криминальный репортёр, политик и провокатор, которого сегодня не каждый рискнёт пригласить в эфир или на страницы печатного издания. И всё-таки, кто он?

– Александр Глебович, как вам удавалось одновременно быть автором знаменитой брутальной телепрограммы «600 секунд» и снимать, и, более того, добиваться показа фильма о вильнюсском и рижском ОМОНе «Наши», который ужасно диссонировал с главенствующими в то время умонастроениями идеологов перестройки, да и значительной части либерально настроенной интеллигенции?

– Во-первых, не надо разделять эти вещи и говорить, что я одной рукой снимал программу «600 секунд», а другой – снимал фильм «Наши». А во-вторых, всё это делал один и тот же Александр Невзоров. Если я репортёрствовал и фиксировал в «600 секундах» происходящее, это абсолютно не значило, что у меня не могли, в том числе и под влиянием увиденного мною, эволюционировать взгляды.

Взгляды – это такая вещь, которую в не эволюционирующем состоянии представить очень сложно. Если внешняя среда, внешние условия на вас не влияют и не заставляют пересматривать идеалы, то, я бы так сказал, – это примета аутизма по меньшей мере.

В ту пору мне довелось достаточно хорошо узнать Россию и узнать жизнь. Причём у меня была уникальная возможность, которой не было ни у кого. Передо мной были открыты все двери. Потому-то и началась эволюция моих взглядов. Появление в тот момент фильма «Наши» было закономерным ответом всему тому разложению и маразму, который сопутствовал развалу и гибели Советского Союза.

– Ваш фильм «Ад» о первой чеченской войне, когда подавляющее большинство ваших телеколлег (или не коллег) сладострастно громило на центральных каналах Российскую армию, а высшие руководители государства армию откровенно подставляли и предавали, если угодно, звучал как набат. Как вам удавалось в этом откровенном и сладострастном погроме говорить нечто диаметрально противоположное?

– Вернёмся немного назад. Фильм «Наши» был снят на Ленинградском телевидении в положенное «секундовское» время – это была моя программа и мой эфир, в которых я делал всё, что хотел. Мне ничего не надо было продвигать и ни с кем не надо было согласовывать. У меня в кабинете на стене висели «сушёные головы» председателей Телерадиокомитета, уволенных за конфликт со мной. Поэтому у меня не было ни командиров, ни руководства, и для меня в то время авторитеты просто не существовали.

Итак, фильм «Наши» вышел на Ленинградском телевидении, которое тогда было всесоюзным. Тиражировать и повторять этот фильм Москва стала уже потом. В Москве, как оказалось, тоже были люди, которые понимали, что распад Союза – величайшая историческая трагедия нашего народа. И они тоже, как и я, не верили, что страна сможет из этой ямы выкарабкаться.

И вдруг оказалось, что и в прессе, даже среди самых свирепых вольнодумцев, у этих немногих понимающих и неравнодушных к судьбе страны есть союзники. И многие тогда офигели. И я, признаюсь, тоже.

Я же до событий в Вильнюсе, Риге и далее везде не был знаком с представителями Министерства обороны и другими вершителями судеб страны. Наша дружба началась именно после фильма «Наши».

И такая же история была с Чечнёй. Но тут уже Б. Ельцин, с которым у меня были абсолютно сложные отношения, в какой-то момент сообразив, что остался совсем один и оказался лицом к лицу с бунташной, бушующей, маргинальной, насквозь прочеченской прессой, стал каким-то звериным чутьём, буквально на ощупь искать хоть каких-нибудь союзников.

Я в то время политикой уже не занимался – мне всё это стало неинтересно. И случилось нечто. Ну совсем как в неком дурном голливудском боевике: к забытому отставнику Невзорову приезжают очень большие люди и начинают его уговаривать сделать – ну в последний разочек – нечто нужное и важное для страны.

Собрался и поехал в Чечню, естественно, без всяких указующих напутствий. Я всегда доверяю своим ощущениям и впечатлениям. И сделал именно то, что в тот момент хотел сделать. А дальше всё прошло само собой.

– А как же другие? Вы ведь, надеюсь, не забыли пламенных журналисток в рядах гордых горских мужчин. Согласитесь, что для вас это было тогда небезопасно.

– Я их всех прекрасно помню. Помню и то, чем это всё для них кончилось.

А что касается моей смелости… Я бы это смелостью не стал называть. Я ведь и каскадёром работал не ради острых ощущений, а ради денег. Зарабатывать надо было на жизнь.

Я бы назвал своё тогдашнее поведение полным безразличием к мнению других людей. Это качество у меня есть. При этом я никому не навязывал и не навязываю своего мнения. Вы спрашиваете – я отвечаю.

– А к собственной жизни и судьбе вы также безразличны?

– В известной степени… Просто мне всё время нужно с кем-нибудь воевать. При этом я не особенное значение придаю факту собственной жизни, а также личной целости, благополучию и всем сопутствующим этому деяниям и последствиям. Можете это называть на выбор – храбростью или глупостью.

В то время был очень силён антирусский, антироссийский, антивсякий накал в прессе. Но я, повторюсь, делал только то, что хотел. Меня тогда совершенно не волновало, надеюсь, не будет волновать и впредь, общественное мнение. Как правило, когда об этом говорят, то это не что иное, как кокетство. Но у меня есть определённого рода доказательство своего, если можно так сказать, некокетства – у меня выработался абсолютный иммунитет за «секундовские» годы.

В то время на меня обвалилось такое количество славы, публикаций, оценок, что я поневоле адаптировался, и чужое мнение для меня перестало иметь значение.

– Вы сказали, что по природе своей эволюционист. В этой ли плоскости лежит ваша эволюция от певчего в церковном хоре до убеждённого атеиста? Вы даже стали доверенным лицом кандидата в президенты В. Путина, чем вызвали большое неудовольствие в церковных кругах, и не только в них.

– Меня это нисколько не смущает. Мне известны высказывания и пресс-секретаря патриархии, и С. Говорухина по моему поводу.

С. Говорухин – прелестный человек и замечательный режиссёр. Я отношусь к нему с нежностью и уважением. Его агрессия в мой адрес заключается в нежелании предоставить кому-то право думать иначе, чем он сам.

А разговоры о том, что кто-то где-то недоглядел, – это в пользу бедных. Прежде чем я стал доверенным лицом кандидата в президенты, со мной проводили многочисленные и долгие беседы по поводу моих взглядов и по поводу совместимости их со взглядами кандидата в президенты. Я сказал, что мне абсолютно безразличны взгляды кандидата на религию. Как мне кажется, его вводят в заблуждение представители черносотенного лобби, которому для обеспечения собственного благополучия и собственного бизнеса нужно максимально приближать Церковь к государству. Православная церковь не может существовать без государственной власти, без её покровительства, пропагандистских и карательных возможностей.

При этом в стране живёт более 30 миллионов атеистов, которые дискриминированы, унижены и которые вынуждены мириться с разгулом чуждой для них идеологии. А с этими людьми тоже надо считаться. Если бы я был один, то можно было бы просто обсудить размер клетки, в которой я буду сидеть, а также маршрут, по которому меня будут возить и показывать на потеху православным людям.

Я дал согласие выступить доверенным лицом кандидата в президенты В. Путина по одной причине: он, несмотря на свои недостатки, может уважать мою свободу и свободу каждого человека. Он знает страну и точен в своих социальных расчётах. И самое главное – он, как разведчик, действует предельно осторожно.

– В одном из ваших фильмов о лошадях, которых вы сняли с большой любовью, некий мудрец отдаёт свои глаза лошади, потому что не может смириться с её слепотой. Это не про вас?

– Это красивая легенда, которая уместна в отличном от нашего жанре. Я же никому ничего не жертвовал, поскольку являюсь не большим любителем и «уметелем» жертвовать.

– Вы всё время говорите, что свободны в своих мыслях и поступках. А где кончается ваша свобода?

– Я свободен ровно настолько, насколько биологическое существо вообще может быть свободным.

К примеру, я не знаю, насколько представители некой панк-группы, устроившие недавно пляски в храме Христа Спасителя, считают территорию храма территорией своей свободы. Они, как я понял, люди верующие, поскольку произносили, обращаясь к божеству, некие ритуальные слова. Они, пусть по-своему, совершали некий молитвенный обряд.

Я же не имею никакого права в это вмешиваться или это оценивать. Если бы это были некие воинствующие атеисты, написавшие некие бранные слова на иконах, я бы, возможно, как-то по этому поводу высказался. И вообще я не имею ничего против ни этой группы, ни истинно верующих православных христиан.

Но мне абсолютно непонятно, почему христиане гневаются, если их Бог молчит? У этих девиц даже диареи не случилось…

– Ваша свобода зиждется на атеизме?

– Я – атеист. Это как раз та самая моя свобода. Но если я требую этой свободы для себя, то я соответственно должен признавать и право любого другого на его личную свободу. Мне бы никогда в голову не пришло прийти в чей-то молитвенный дом и вести там атеистическую пропаганду. Я признаю право за любым человеком верить в то, во что ему хочется. Меня это не касается. Каждый делает свой выбор. И я на этот выбор никогда посягать не буду. Для меня атеизм – это полная свобода и торжество этой свободы. Это моё право на критическое отношение абсолютно ко всему.

– Вы как-то сказали, что нынешнее телевидение вас не интересует.

– Я по природе своей завоеватель. Мне нечего завоёвывать на телевидении. Я прошёл это пространство «от моря до моря», и пусть теперь на этом пространстве селятся «земледельцы», строятся дома культуры и т.д.

Мне сказочно повезло. Я пришёл на телепространство, когда существовавшее в Европе окультуренное информационное поле в России было абсолютно глухим лесом, в котором обитали страшные идеологические чудовища, а из-под коряг шипели работники райкомов. Я прошёл это пространство огнём и мечом, очистив дорогу для созидателей.

– Значит, вы созидателем себя не считаете?

– Я занимался информационным разбоем и грабежом, я не был созидателем. Сейчас другие законы информационного и идеологического приличия. Если бы я тогда пытался вести себя скромно и хорошо, это было бы никому не нужно. Мне на телевидении сейчас делать нечего.

– А те, кто пришёл за вами, – созидатели?

– Мне это уже неинтересно. Я никогда не интересуюсь тем, что произошло после меня. Вот сейчас все кричат о неком фильме, показанном на НТВ. Что-то о какой-то оппозиции… Я его не смотрел и смотреть не буду, поскольку я и так знаю, кто это такие…

– Вы разочаровались в политике?

– Нет. Я просто ею бесплатно не занимаюсь. А что касается всей этой так называемой общественности, которая любит ходить на митинги, я признаю за ними право понимать и чувствовать то, чего я не чувствую.

Я подобных ребят видел в выборную ночь в разных предвыборных штабах. Меня, как пасынка, чтобы я не испортил своей атеистической рожей телекартинку, бросили на радио «Коммерсант» в пасть либеральной интеллигенции. Я понаблюдал этих людей. Они весьма забавны. Я им сказал, что восхищён их нежными и ранимыми душами, чуткими к любой несправедливости. Но никто из них не смог мне ответить на вопрос: где они были, когда в октябре 1993 года по мне и мне подобным в центре Москвы в упор били из танковых пушек.

– А что, если сейчас?

– Вся эта гниль разбежится по домам задолго до того. У неё не только обострённое чувство к мифической несправедливости, но и патологическая трусость, отягощённая любовью к игре на публику.

Среди них всё-таки есть пара-тройка сильных, опасных, задорных, пассионарных ребят, но это и всё. А остальные не то что при первом выстреле сольются, а даже от хлопка в ладоши… При этом не только по кухням разбегутся, но ещё и от страха забьются между столешницей и клеёнкой. Я эту публику всерьёз воспринимать не могу.

– Совсем недавно вся программа «НТВшники» была посвящена М. Ходорковскому. К примеру, режиссёр П. Лунгин, заявивший о своём выдающемся вкладе в возрождение духовности России, открыто призывал немедленно сего узника совести освободить…

– Во-первых, я не видел ни одного фильма П. Лунгина, мне он неинтересен. А во-вторых, я не совсем понимаю, что означает слово «духовность». И я абсолютно уверен в том, что фильмы П. Лунгина от моего невнимания не пострадают.

Что же касается М. Ходорковского, то, чтобы делать по его поводу какие-либо заявления, мне как минимум нужно потратить несколько месяцев для изучения его уголовного дела. Но у меня нет времени на подобное. И вообще я занимаюсь только тем, что мне интересно и что касается лично меня и моих близких. И вообще заботу о всеобщем благе или чьём-либо абстрактном благе считаю вопиющей глупостью.

И потому считаю верхом подлости собирать в студии людей, не знающих истинную природу того или иного дела, и побуждать их играть по своим шулерским правилам. И вообще телевидение никого не делает лучше – ни тех, кто его смотрит, ни тех, кто его делает.

– Вы не чувствуете своей ответственности за нынешнее состояние телевидения?

– Ни в коей мере. Я несу ответственность лишь за свои мысли и деяния.

– Вы о чём-нибудь жалеете?

– Конечно, жалею. Я жалею о том, что, находясь на вершине славы и известности, не воспользовался своим тогдашним положением и не обеспечил себе долгосрочного режима достижения максимального благосостояния.

Но я в то время был совершенно иным человеком. Сейчас бы я поступил совсем иначе.

– Одиночество – благо?

– Наивысшее наслаждение, которое может испытать человек, это то, что ты становишься один против всех. Это самое классное чувство. Стоит ради этого многим пожертвовать, на это стоит идти.

– Как вы относитесь к идее создания общественного телевидения?

– У нас телевидения, которое не зависело бы от власти, нет и быть не может по определению. У нас могут создать не общественное, а такое телевидение, которое поставит своей целью укрепление так называемой государственности. Иными словами, соберётся каста людей, которая будет пытаться учить других. Как нужно думать и чувствовать, чтобы это было удобно для власти.

– А разве нынешнее эту роль не выполняет?

– У нас есть уже вроде бы все виды телевидения, и вроде бы все степени стыдливости и бесстыдства представлены на них. Переименование же обычного канала в общественный будет таким же занятным процессом, как переименование милиции в полицию.

– Вы как-то сказали, что телевидение должно быть лживым и тенденциозным, так как в этом его предназначение. А как же свобода слова?

– Свобода слова – это правда, а для правды существуют культура, искусство, поэзия, литература, кинематограф, то есть всё то, куда вкладывается душа и что требует высокого интеллектуального уровня тех, кто эту продукцию производит. По-моему, предельно ясно.

Беседу вёл Владимир ШЕМШУЧЕНКО, собкор «ЛГ», САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

http://www.lgz.ru/article/18772/