Журналист – не мужчина. GQ, март 2008

Невзоров Александр Глебович: 49 лет, автор первого отечественного телешокера «600 секунд», первый человек, придавший одиозное звучание слову «НАШИ».

Невзорову, наверное, некогда отклеивать с двери своего офиса в телецентре на Чапыгина пожелтевшие бумажные буквы «НТК-600», оставшиеся от основанной им в начале 90-х телекомпании. Но они давно не актуальны: теперь невзоровская студия называется «Прайд» и делает не репортажи из горячих точек, а документальные фильмы о хорошем отношении к лошадям. Услышав, что речь пойдет не о них, а о журналистике, Невзоров восклицает «Ёб твою!» и хлопает ладонью по столу, но несколько слов о бывшей профессии все-таки выдавливает, после чего незаметно сворачивает на лошадей, и возвращать его обратно совершенно не хочется.

GQ: Вы с самого начала трезво относились к журналистике или все-таки был период каких-то иллюзий?

АН: У меня не было никаких иллюзий, никаких внедренных мне в голову идеалов по этому поводу, потому что я никогда не был журналистом. Я никогда не заканчивал ничего журналистского, я не был членом Союза журналистов и не стремился. Мне почему-то всегда слово «журналист» казалось позорноватым, потому что если перевести на такой экзистенциальный человеческий язык, то это, в общем, не мужчина, не воин, это разносчик сплетен. И точно так же, как в свое время в пещере у неандертальцев был юродивый, который ставил в известность о том, насколько особо вонючи шкуры у женщин главного самца племени... Вот примерно такой же профессией мне казалась и журналистика. Особенно мне смешны всегда заявления о служении обществу, об общественном благе, про всякую там мораль, человечность и высокий смысл этой профессии. Это торговля информационным товаром: надо этот товар либо произвести самому, либо получить на складах, хорошо расфасовать, упаковать, иметь прилавок, то есть торговую точку, где ты этот товар продаешь, не важно, электрическое это СМИ или бумажное. Но каким-то образом романтизировать, обожествлять, делать вид, что эта профессия является чем-то из разряда высокого — да ни в коем случае. Я никогда даже не позволял называть себя .журналистом. Я трусливо прятался за слово «репортер», полагая, что оно чуть-чуть поблагороднее, потому что репортер — это некий наемник, ландскнехт обстоятельств, который умеет совать свой нос всюду и который не обременен лжеморалью журналистики.

GQ: А правда, что вы на самом деле хотели стать актером и несколько раз поступали в театральный институт?

АН: Никогда. Очень легко проверить. Актер — это тоже профессия не для мужчины.

GQ: Кем же вы хотели стать?

АН: Каскадером. Я вообще кем хочу, тем и становлюсь.

GQ: Для человека, изначально испытывающего отвращение к своему занятию, вы довольно долго пробыли репортером. Сколько лет у вас на это ушло?

АН: Лет десять. Я просто начал понимать, какие преимущества получаю.

GQ: Вы сразу цинично сообразили, что из вашей работы надо извлечь для себя максимум пользы, заработать имя, связи...

АН: И потом уже из этого качать. Конечно.

GQ: После журналистики вы занялись документальным кино и игровым. После фильма «Чистилище» у вас были и другие кинематографические планы. Почему они не осуществились?

АН: Я собирался продолжать, да и деньги были, все было, и вообще никаких финансовых проблем нет. Но просто, когда я делал «Чистилище», я делал фильм о том, что для меня было безумно важно. Второе кино, которое я придумал, — такая умозрительная, очень красивая, но совершенно не важная для меня ситуация, которая во мне медленно погасла. А вот если во мне что-то медленно погасло, то никакие финансовые, социальные, общеполитические, государственные и прочие обстоятельства этого уже разжечь не могут. Я рисковал превратиться в обычного киношника, который шлепает какое-то кино. Это на самом деле не имело ни малейшего отношения к тому, чем я жил, что предполагал об этом мире. Хотя, как видите, серьезным своим делом, для которого я был рожден на свет, то есть лошадьми, я занимаюсь уже много-много-много лет, и могу сказать, что я не только не погас, но, наоборот, разгораюсь.

GQ: В какой-то момент, после того, как вы надолго пропали, я наткнулась на «Лошадиную энциклопедию» (документальный фильм Невзорова, который был показан по Первому каналу в 2004-м. —Прим. Ред.), и увидела вас в неожиданном качестве. И это было особенно удивительно тем, насколько это непривычное амплуа вам шло. На чей-то взгляд, это, возможно, дауншифтинг и отказ от каких-то амбиций, но мне на вас было просто завидно смотреть. И ваша увлеченность производила такое впечатление, что желание «покататься» верхом после всего, что вы показываете, пропадает.

АН: Ну вот сейчас второй-то фильм (Невзоров заканчивает для Первого канала работу над фильмом «Лошадь распятая и воскресшая». - Прим. ред.) будет посильнее, я думаю, раз в 896. Вообще, я, честно говоря, не предполагал делать и «Энциклопедию». Мне казалось, что у меня достаточно средств и возможностей для того, чтобы просто запереть полностью от всего мира и, общаясь с двумя- тремя мастерами, с несколькими испанцами, французами — мастерами школы (Haute Ecole, школа верховой езды, предполагающая воспитание лошади без средств болевого воздействия и принуждения, с сохранением её полной свободы. — Прим. ред.), затвориться навсегда в манеже и заниматься вот этим высоким искусством взаимоотношений с лошадью. Но вытащил меня на свет божий Костя Эрнст, который увидел где-то пленку — я делал для американцев какую-то лошадь, для кино, там нужна была свободная лошадь, - и он не поверил, что это не компьютерная графика. Ему объяснили, что это не компьютерная графика, он дозвонился мне и сказал: «Глебыч, почему мы не делаем кино?» Я сказал, что это так же трудно, как, например, для верующего христианина сделать фильм о половой жизни Девы Марии. Что это вещь, которая необсуждаема Но Костя, он ведь финальный продюсер и он умеет вынуть из кого угодно все, что угодно, если это служит благу канала. И в результате Костя, поскольку у меня с ним серьезная давняя дружба, миллиметр за миллиметром вытащил меня из этого моего отшельнического болота и заставил сделать кино. А сейчас я делаю уже второе, просто потому, что считаю «Лошадиную энциклопедию» очень юной, незрелой, слабой, ненаучной. За это время мы основали несколько научных центров, которые занимаются экспериментами, ставят различные иппологические опыты, проводят экспертизы с привлечением судебно-медицинских экспертов, ученых всего мира. Мы хотим в тех иппологических вопросах, которые на сегодня не изучены, поставить все точки над «i».

GQ: Как вы вообще вышли на Haute Ecole?

АН: Я же с лошадьми с детства, и учили меня такой же мерзости, как всех. Но поскольку мне свойственно думать, я понимал, что это нечто диаметрально противоположное тому, что мне бы хотелось А потом, когда Лидия, жена моя, с которой все началось, поехала учиться в Англию и в семью стали приходить первые серьезные научные иппологические знания, я уже понял, что все не то и надо учиться самому, нужно заниматься наукой. И затем, когда возникло полное понимание процесса и стало абсолютно отчетливо видно, что мы не только не на том пути, но просто идем в другую сторону, пришлось меняться, и очень многие вещи пришлось делать методом тыка, изобретать, придумывать, рожать, а потом выяснилось, что все очень просто.

GQ: Но если вы не хотите, чтобы все это после вас заглохло, у вас должны быть ученики.

АН: А это уже не заглохнет У меня учеников сейчас 1300 человек.

GQ: Как вы их находите?

АН: Они меня находят. Через Интернет, лично, по связям, по переписке, всеми способами. Но находят-то гораздо больше. У нас вот сейчас в школе на данный момент исключено 380 или 385 человек.

GQ: За что?

АН: За готовность к компромиссу со спортом, за разговор со спортсменом, за поддержание дружеских отношений с человеком, который на той стороне, за плохое знание анатомии, за неумение на ощупь отличить, например, двуглавую мышцу от любой другой. Лошадь - это точная наука, и она дилетантизма не терпит.

GQ: Но вы же понимаете, насколько ничтожное количество людей способно пройти столь жесткую селекцию.

АН: Отобрано много уже, другое дело, что по-настоящему талантливых среди них очень мало, плюс к тому у меня очень жесткие условия - много чего нельзя Я никогда не возьмусь учить невегетарианца, например. Или христианина. К сожалению, эта религия не подходит для этой профессии. Религию вообще надо подбирать по профессии.

GQ: В чем идеологические разногласия между христианством и вашей профессией?

АН: Христианство – антропоцентрическая религия, которая возводит людей в ранг абсолютно особых существ, выводит человека из нормального эволюционного цикла, срывает его с нормального места в эволюции и дает право человеку на эволюционный фашизм: он некое высшее существо, а все остальные - либо его еда, либо его развлечение. Плюс откровенное хамство Священного Писания в отношении лошади - не буду цитировать, можете взять журнал (иппологический журнал Nevzorov Haute Ecole издается с января 2007 года. - Прим. ред.), там много про это сказано и много приведено цитат, и из псалтырей, и от пророка Исайи, и вообще из всей этой христианской макулатуры. Вообще, недопустимость христианства и строгое вегетарианство - это уставы той старой школы, которую в XVII веке породил Антуан де Плювинель. Я просто следую этим идеям, не я их изобрел.

GQ: А какая религия с этой точки зрения предпочтительней? Или лучше никакой?

АН: Лучше, знаете, такой нормальный чистенький дарвинизм, позолоченный какой-нибудь симпатичной восточной мистикой типа дзена или даосизма - так, слегка, для понта просто.

GQ: Разве дарвинизм не ставит человека на высшую ступень эволюции?

АН: Нет. Вы плохо знаете Дарвина. Как можно ставить на высшую ступень эволюции существо, которое так недавно и так ненадолго, судя по всему? Ну там сто тысяч лет - это вообще не биологический срок для какого-то существа, а мы сознательно существуем тысяч двадцать пять после кроманьонского периода. И что будет дальше, никому не понятно, и не понятно, какой вид будет главенствовать на земле следующим. Вот поймите, почему человек сделал такую удачную эволюционную карьеру: потому что человеческий детеныш феноменально слаб. Он только через три-четыре года в состоянии самостоятельно искать еду, самостоятельно спастись и дать отпор - при условии, если он четыре года рос в джунглях, в напряжении и тренировках. А жеребенок через три часа уже в принципе может свалить достаточно далеко. Все эволюционные достижения человека - только от его слабости. Это не я, это все Дарвин. Когда ты нормальный дарвинист, трезво оцениваешь ситуацию в мире, ты понимаешь, что между тобой и лошадью разница в принципе ничтожна. Мы дети одной эволюции, и когда мы занимаемся с лошадью, мы занимаемся на основании абсолютно честного равенства и, прежде всего, желания быть понятым. Без дураков, иначе все это безумие - без любых уздечек и средств управления - было бы невозможно.

GQ: Расскажите о вашем журнале.

АН: Журнал как журнал. Иппологический научный журнал, где приводятся данные экспертиз, где печатаются в общем-то уже в достаточной степени серьезные научные и великолепно иллюстрированные статьи. Тираж около десяти тысяч, разлетается он сразу, ненавидим он всеми, ну, в общем, все, как у меня полагается.

GQ: Ненавидим кем?

АН: Ну всякими этими, «покатушниками». У нас в школе этим словом называются все – от олимпийских чемпионов до девочек у метро.

GQ: Всеобщая ненависть вам по-прежнему доставляет удовольствие?

АН: Нет, мне совершенно безразлично. А зачем мне их мнение? Мнение о том, как воспитывать лошадей?' Мне их мнение не интересно. Мнение о том, как уничтожить конный спорт, мне тоже не интересно - я имею собственное.

GQ: Несмотря на то, что вы дистанцируетесь от общественно-политической активности, тем не менее периодически в прессе появляются ваши довольно одиозные заявления по вопросам, которые вроде бы вас уже не должны волновать: то оппозицию «собачьим калом» назовете, то Путина попросите на пятый срок остаться. Зачем вам это хулиганство, неужели эта мышиная возня вас как-то задевает?

АН: Меня это никак не задевает Ну вот как вам сказать... Допустим, у человека раньше была профессия - пирожник. Ау его хороших друзей - именины. Ну как им не испечь на именины пару пирожных, если хорошие люди и ты с ними дружишь?

GQ: Система личных отношений?

АН: И только. Плюс, поскольку для меня это абсолютно не принципиальные вопросы - все, что связано с политикой, меня не интересует, я вообще всегда на стороне силы, - то я могу говорить вообще все, что угодно.

GQ: Но когда-то же у вас была какая-то идеология, и были люди, которые идейно вам были близки, ну там, я не знаю, например, Александр Проханов...

АН: Ну так нет, одно время я очень увлекался индейцами сиу, потом мне стали больше нравиться команчи, потом я понял, что, возможно, шайенны и арпахо были интересней команчей, а потом я снова вернулся к команчам, я учил команчский язык, я издавал первый в России русско-лакотский - это язык сиу - разговорник. Но такого рода увлечения проходят. И разного рода политические течения - это пристрастия к сиу или к кайова… Несерьезно.

GQ: Ваши пристрастия зависят от вашего настроения?

АН: Ну коль скоро я одно время этим занимался и поневоле был в курсе, то где-то складывались личные отношения. Где-то их было больше, где-то меньше. Для меня идеология роли не играет, вот наличие друзей - это другое Одно время было больше друзей в том лагере, теперь стало в этом. Что ж я, виноват, что ли?

Текст: Лидия Маслова, "Ъ", Фото: Лидия Невзорова