Циник в кожаной куртке. Банзай-Тюмень, январь-февраль 2011

Александр Невзоров, тот, который из «600 секунд», совсем недавно презентовал новую книгу – «Краткая история цинизма».

Изрядно возбужденная общественность, разумеется, накинулась и на это произведение автора, желая выяснить, что на этот раз скажет человек, кого считают самым честным журналистом перестройки, самым кровавым певцом чеченских кампаний и прибалтийской революции, самым ленивым депутатом, самым высокооплачиваемым цепным монстром русских олигархов и, наконец, великим лошадиным магом, чья магия зовется нейроанатомия. Человек с парадоксальной и едкой речью, в клубах табачного дыма и в неизменной кожаной куртке.

Куртка

Именно кожаная куртка Невзорова до сих пор не дает покоя тем, на ком в свое время отразилось веяние социальных перемен и культурных революций. Поэтому вполне понятно, что, когда через много лет журналисты новой эпохи пробились к Невзорову и стали задавать вопросы, робко спросили и про кожаную куртку: «Как она там сейчас, единственная и великая?». Оказалось, что курток было по крайней мере пять. Где они теперь, сказать трудно, видимо, выброшены. И вообще, кожаная куртка – это просто очень подходящая одежда для неряхи и холостяка, вынужденного искать на питерских улицах по 10–15 репортажей в день, и что ничего, кроме «самой примитивной утилитарщины», в эту куртку вложено не было. Ну, может, только мелочь по карманам. Так кожаная куртка оказалась просто курткой, но это не остановило ни пробивающихся журналистов, ни рост того количества мифов, которые возникают вокруг личности Невзорова. Всех по-прежнему интересует, как стать таким, как Невзоров, и как он все-таки это делает.

Секунды

«Истоки» куртки следует, скорее всего, искать в шинели. Не в той, украденной, гоголевской, а советского образца шинели, в которой изгнанный из Литературного института очень молодой Невзоров в компании поэтов, художников, беглых послушников и маргиналов шатался по Невскому, будоража прохожих и милиционеров.

Как именно будоража, Невзоров ни тогда, ни спустя тридцать лет в интервью, посвященном его юности, сказать не может: «Я не рожден, что называется, для снятия реакции окружающих». В то время всем и, вроде бы, ему самому казалось, что он рожден для блистательного репортерского разбоя, для храброй рубки в ближнем информационном бою – с депутатами, олигархами, народными любимцами и другим знатным людом.

Возможно, именно это безразличие к реакции окружающих, помноженное на твердую уверенность, что «молодость дана для того, чтобы ввязываться во всякие авантюры», привело к появлению самой рейтинговой передачи в истории российского телевидения. Передачи, попавшей на страницы Книги рекордов Гиннесса, передачи, которая семь лет подряд каждый вечер опустошала питерские улицы, собирая у телевизора жителей города, прилипавших к экрану и отсчитывающих каждую секунду из 600 секунд новостного выпуска.

Сюжеты, которые готовил Невзоров, находить было невозможно, снимать запрещено, показывать опасно, а смотреть – жутко. Именно поэтому он их делал и показывал

На экране были втоптанные в питерскую грязь миллионы сигарет – во времена, когда курить было нечего; выброшенные и гниющие куриные трупы – когда нечего есть; брошенные, завшивевшие, избитые старики – в стране, которая гарантировала охрану здоровья и материальное обеспечение в старости; были проститутки, профессора, уголовники, депутаты и великие мыслители. Сюжеты, которые готовил Невзоров, находить было невозможно, снимать запрещено, показывать опасно, а смотреть – жутко.

Именно поэтому он их делал и показывал, поэтому за его «Секунды» (которые периодически пытались закрыть) выходили под стены телецентра люди, требуя вернуть им «их Невзорова». Он последовательно и страстно выносил к народу монархизм, религию, интеллигенцию, а потом демократию, национализм, откровенное бунтовщичество и революции. И все, кто его смотрел, а это многие и многие, последовательно и страстно разделяли точку зрения Невзорова и боготворили его, становясь героями его сюжетов и до конца жизни вздрагивая от имени и фамилии Александра Невзорова.

Набеги

Он, презрительный, храбрый, страстный, рисовал на двери студии звездочки – по числу отставок, инфарктов, сломанных карьер и судеб. А они – сначала влюбленные, а после смешанные с фирменной невзоровской грязью – просто не успевали за ним. Собчак и Нарусова, Макашев, Зюганов, Проханов и многие другие – они просто не могли бы успеть. Они утешали себя, что однажды он поскользнется, «сядет» и в итоге будет вынужден остановиться. Однако он оскальзывался, попадал в СИЗО, лежал под пулеметными очередями – но никогда не останавливался.

Самые завистливые утешали себя тем, что Невзоров был связан с КГБ, а он особенно и не отрицал, удивляясь шокированности журналистов, – мол, что здесь такого. Это ж был КГБ не Уганды или Франции, а его Родины.

Впрочем, это, конечно, была особенная связь (вроде той, что связывала с их жадными королями Генри Моргана, Эрнана Кортеса и многочисленных братьев Писарро): «Мы занимались обычным разбойничаньем, только в качестве оружия использовали не мушкет и не кривую саблю, а телевизионную камеру». Разбой, действительно, был великолепен. Съемочная группа на «Рафике» таранила ворота закрытых объектов, под видом врачей и санитаров врывалась на мясокомбинат, отлавливала в парижских дворцах старика, последнего великого князя Романова. Для съемок легендарного сюжета о пропаже золотых зубов в городской крематорий Невзорова доставили в гробу, как положено – из морга, только крышку заколотили не сильно, чтобы, когда дело дойдет до печей, «покойник» смог выскочить, включить камеру и, пока работники крематория истово крестились на портреты начальников и вождей, впустить на территорию боевую съемочную команду. И кожаная куртка, «лорика сегментата», неизменно была на новом легионере.

Золотые цепи

Тем, кто в силу известных психических проблем вдруг решался построить карьеру на сообщении о том, что Невзоров изолгался, исписался и предал Родину, приходилось трудно.

Впрочем, и те, кто намалевали на патриотических флажках портрет «принципиального и честного Невзорова», тоже вынуждены были в скором порядке перешивать флажки на занавески. «Почему-то у меня сложился имидж неподкупного репортера. Но, к сожалению, никто меня особо не стремился подкупить. Хотя я совершенно был не против продаться задорого...» И – как это всегда у Невзорова бывает – решив продаться, он продался, оптом, и не раз, и, конечно, задорого, и, конечно, самой платежеспособной части населения – русским олигархам. Посидев «на золотой цепи» и потешив их самолюбие, Невзоров уходил, захватывая с собой в качестве добычи указанную цепь, «что тоже всегда было приятной процедурой». Поговаривали, что знаменитую невзоровскую куртку украшает еще некая куда более тоненькая цепочка, которую он прихватил с Госдумы, где честно прогулял все четыре срока. Сам он неизменно подчеркивает, что, действительно, все прогуливал, но другого он и не обещал. Дело депутата – не глотку драть, а дороги ремонтировать. Журналисты добавляют пару черточек в образ «беспринципного Невзорова», а сотрудники редакции по-прежнему не знают, как утилизировать ту огромную свалку писем, в которых избиратели благодарят депутата Невзорова за то, что он для них сделал.

Выстрел

Конечно, не все смогли сразу разобраться, кто такой Невзоров. 12 декабря 1990 года на пустыре у улицы Жени Егоровой прозвучал выстрел. Тот выстрел, которому были присвоены самые разные «звания» – от покушения на народного героя до банального самострела, призванного поднять и без того зашкаливающую популярность, долго разбирала прокуратура, писала пресса, и совсем не любил обсуждать Невзоров. После официального свидетельства о подлинности покушения история заглохла, но однажды, спустя много времени, на Чапыгина, 6 (тогдашний адрес редакции программы «600 секунд»), пришел человек, совершивший тот выстрел. Известно, что между Невзоровым и стрелком, данные которого предоставить прокуратуре Невзоров отказался, был разговор. Но менее известно, что с тех пор они... дружат. С «секундной» поры и по сей день у Невзорова складывается множество самых, казалось бы, неожиданных дружб. С теми, кто, оскорбленный и разгневанный или восхищенный и увлеченный его работой, умел разглядеть что-то помимо информационной канонады, дыма – от выстрелов, а потом от трубки. Помимо кожаной куртки и мифа о ней.

Известно, что между Невзоровым и стрелком, данные которого предоставить прокуратуре Невзоров отказался, был разговор. Но менее известно, что с тех пор они... дружат

Учителя

Сам Невзоров то называет этих людей своими учителями, то делает странную и такую неожиданную для него в своей подчеркнутой предупредительности оговорку: мол, учеником ученика может назвать только учитель.

И тем не менее в разное время своим учеником и другом его с гордостью называли такие, вроде бы, далекие от журналистики люди, как строгая Наталья Бехтерева, грозно ругавшая Невзорова за то, что нет для него ничего святого, и все-таки именно ему оставившая свои последние бесценные рукописи. Или блистательный и фанатичный Иван Гайворонский, тоже, в общем, имевший достаточно поводов поругать самоучку, решившего заняться секционированием мозга, но потом все же принявший его. Сначала в ученики, а после в коллеги и единомышленники в любом деле – будь то безумное вскрытие доставленной с границы области лошадиной головы или организация анатомической выставки, после которой бедняжке Кунсткамере остается разве что «заформальдегидиться».

Из войн, как далеких, так и под стенами Белого дома осенью 1993 года, Невзоров привез репортажи, фильмы, ранения, контузии и друзей

Еще на самом пике «Секунд» он сдружился со странным и никому тогда не нужным стариком, пережившим великую славу и страшные северные лагеря, который однажды позвонил в редакцию «Секунд» и, позвав к телефону Александра Глебовича, сказал ему: «Знай, я тоже "наши"». Эта неожиданная дружба протекала довольно необычно: в виде уроков, которые позвонивший старик давал молодому репортеру. Уроки были страшно интересные, и репортер находил на них время. Но на книги, которые учитель дарил своему ученику, неизменно их подписывая, времени уже не хватало, Невзоров складировал их где-то на чердаке своего еще холостяцкого дома. Про книги он вспомнил только через десять лет, когда, уже повзрослевший и посерьезневший, понял, кем для науки, истории и культуры этой страны был его старенький учитель, Лев Николаевич Гумилёв, великий мыслитель и историк.

А еще среди своих учителей, среди братьев по оружию Невзоров называет тех, с кем разошелся во времени на много сотен лет и все-таки оказался им близким – «близким по духу безумцем и мятежником». Книги объединили его со спартанцами царя Леонида, под пенье мечей и флейт умиравшими в ущелье у Теплых Ворот; с французским мыслителем, соединившим в своих «Опытах» стоицизм и эпикурейство; с сожженными злобой и завистью христиан великими рыцарями Ордена Храма Соломонова. Правда, с относительно безопасных улиц северной столицы Невзорова выгнали, по странному стечению обстоятельств, не рыцари и солдаты, а очень кабинетный и даже сентиментальный старик по имени Николай Михайлович Карамзин, который в своем тоскливом XIX веке сказал как-то, что «если где-то на окраине России происходит бунт, и русский гарнизон дерется против бунтовщиков, то надо быть на стороне русского гарнизона».

Война

Так Невзоров отправился в Вильнюс, чтобы встать на сторону русского гарнизона ОМОНовцев, которые как раз дрались с прибалтийскими бунтовщиками. Понятно, что там, в этой первой настоящей войне, Невзоров не выпускал из рук камеру, но и от автомата тоже, конечно, не стал отказываться.

Эти события, показанные «секундовскими» камерами, оказавшимися рядом с автоматами, столь сильно отличались от бормотания растерянных официальных дикторш и жалких лозунгов верхов, что это, в общем, тоже для пыльных профессоров гуманитарных вузов было рождением новой журналистики. Журналистики, призывающей к действию, поднимающей на бой – на бой с литовскими националистами или чеченскими боевиками, или живыми кордонами, окружившими охваченный мятежом Белый дом. Впрочем, чтобы рассказать об этом чрезвычайном событии (рождении новой журналистики), Невзорова надо было не только найти и застать на одном из активно движущихся фронтов, но и убедить поговорить о факте, «которому мы теперь предаем определенное значение и пытаемся исследовать момент его зарождения, но момент его зарождения был характерен полному непредаванию значения этому факту». И тот, кто в январе 1991 года решился бы отправиться в Вильнюс, чтобы поздравить Невзорова и его ОМОНовцев с рождением этой самой новой журналистики, обнаружил бы, что репортер уже отбыл в Ригу. Поехав в Ригу, узнал бы, что съемочная группа уже в Нагорном Карабахе, а прибыв туда, наверняка вновь на несколько секунд разминулся бы с Невзоровым, готовящим репортаж из Югославии.

Еще не все определились со своей точкой зрения относительно прибалтийского конфликта, а Невзоров был уже в Ираке, еще стояла на ушах общественность, шокированная, оскорбленная кровавым и безжалостным «Чистилищем», а Невзоров, навсегда выплеснув из себя Чечню с ее предательствами, кишками, танками, храбростью и благородством, снимал другой фильм, такой же кровавый, страшный, но лиричный и пронзительный.

Из войн, как далеких, так и под стенами Белого дома осенью 1993 года, Невзоров привез репортажи, фильмы, ранения, контузии и друзей. Генерала Лебедя. Генерала Рохлина. И других, чьи имена ничего не говорили российской истории, но которые много для нее делали. Эти друзья остались и потом, когда Невзоров, не любящий светские ритуалы, хотел тихо и спокойно расписаться со своей будущей женой, красавицей, интеллектуалкой и соратницей во всем – Лидией. Вертолетчики, с которыми они тогда очень дружили, всю тишину церемонии испортили – «произвели, поскольку это было привычное для них действие, маленькую ковровую бомбардировку цветами».

Еще Невзоров с войны привез убеждение, что войну необходимо пройти каждому мужчине. Каждому, кто хочет «понимать что-нибудь про эту жизнь, про человеческую природу», ибо «обязан видеть и знать человечество в его самых разных ипостасях».

Цинизм

История с этими пониманиями, вроде бы завершившаяся в своем «военном» этапе, тем не менее продолжалась. Очень неожиданно: сначала в резервациях североамериканских индейцев, наследников племени лошадиных заклинателей, потом в пригороде Парижа, в старинном аббатстве, переделанном в конюшню для 50 лошадей, обученных по методике старой Высокой Школы. Затем в своей собственной конюшне, а главное – в манеже при ней и в маленькой комнате, где был поставлен черный стол и разложен инструмент для анатомических препараций.

Потом, конечно, многие, униженные и оскорбленные его «Лошадиной энциклопедией», говорили, что все он задумал специально, так спланировал, чтобы дискредитировать конный спорт, убрать его из олимпиады, словом, сделать очередной невзоровский пиар. И еще раз убедиться, что может усилием воли крутануть историю.

...Вообще говоря – он может. Да. Крутил, и не раз. Но не по долгу перед Родиной или простому человеческому тщеславию. Так уж как-то получалось, словно по теории его учителя Гумилёва о пассионарности, теории, которую нейроанатом Невзоров подвергает сомнению, а человек Невзоров доказывает каждый час. Так получалось – со всей его храбростью, страстностью, безудержным желанием знать, видеть и понимать пружины, двигающие мировые процессы, видеть их такими, каковы они есть, и называть все своими именами – то есть быть циничным.

И эта «История цинизма» – искусства называть вещи своими именами – оказалась в чем-то более даже бурной, чем «секундовские» страсти. Пока «Лошадиную энциклопедию Александра Невзорова», где конный спорт был впервые назван своим именем, удостаивали высшей награды на престижнейшем Хьюстонском фестивале, Невзоров уже собирался в Тюбинген, где лучшие ветеринары мира ждали, что он раскроет им секрет его почти волшебной методики – свободной лошади, делающей... ну, строго говоря – все.

Кадры, снятые на этой конференции (где Невзоров, разумеется, никаких секретов никому не открыл), еще монтировались в очередной фильм, в котором лошадиные судьбы, оказалось, уже крепко переплелись с человеческими загадками, с рыцарскими орденами и учеными комиссиями, а сам Невзоров, блистательный циник, учил искусству называть вещи своими именами – в прямом смысле этого слова – своих лошадей.

А в научном смысле – учил людей. Своих учеников. Потому что, чтобы быть успешным рядом с лошадью, нужно прежде всего обладать определенными качествами. Быть бесконечно интеллектуальным, абсолютно трезво смотрящим на все вещи – от своего низкого биологического происхождения до своего высокого Школьного призвания.

Цена

Сегодня, как и десять, двадцать и тридцать лет назад, Невзоров фантастически успешен. Сказать, что он в этой жизни победил, будет неправильно, потому что в этом состоянии постоянной победы он, судя по всему, находился всегда, заражая им друзей и уничтожая врагов – как личных, так и куда более ему интересных врагов из мира идей.

Его также мало волнует реакция окружающих. Равно далекий от любви к себе или рефлексий над собой, он делает лишь то, что считает интересным и правильным. Он посвящает свое время нейроанатомии, рассуждает о так называемом поповедении – умении разбираться в религиях, дающем единственно только умение быть вне всяких вер, как в Бога, так и в его отсутствие.

Невзоров живет в пригороде Санкт-Петербурга вместе с женой, сыном, тещей, четырьмя лошадьми, козой Екатериной, собаками и голубями. Снимает фильмы для «Первого канала» о том, что знает и любит, о том, о чем хочет. Пишет. Порой дает интервью. Львиную долю времени проводит в манеже с лошадьми и в анатомичке со своими учителями и учениками. Не любит рестораны, не бывает в театрах, читает огромное количество книг, коллекционирует древние иппологические издания и старинное лошадиное железо.

Вместе с супругой выпускает журнал о любви и ненависти (почему-то некоторые считают это издание журналом о лошадях). Воспитывает своего позднего, бесконечно обожаемого сына Александра, не без гордости сообщая, что сын – такой же, как отец, «ужасный, отъявленный хулиган, который может вытворить что угодно». Невзоров воспитывает сына на «300 спартанцах», «Пиратах Карибского моря» и анатомических препаратах, которых в доме множество.

На вопрос, а не хочет ли он еще раз облачиться в старые кожаные доспехи и повоевать на идеологическом, политическом или на вполне реальном фронте, он пожимает плечами и, цинично бросая – «вопрос цены», – уходит к тем фронтам, которые для него действительно важны.

Лошади. Он первый в мире мастер по воспитанию лошадей, ушедший так далеко вперед, что другие «великие» не видят даже его спину.

История. Европейский интеллектуал, дьявольски образованный, он, живущий всегда только настоящим, черпает в образах прошлого и силу, и пример, и тот инструмент, которым легко развернуть любую общественную мысль.

Наука, в которой, равно ученик и учитель, он все так же безжалостен к себе и все так же страстно внимателен к реальности.

Видимо, цены, способной перебить значимость этих вещей, для Невзорова не существует.

Перчатки

Перчатки Невзорова, изодранные, пропахшие опилками и дымом от трубки

Невзоров, этот циник в кожаной куртке, по-прежнему любит и носит кожаные вещи. Совсем недавно нянечка юного Александра Александровича во время очередной уборки собрала в доме Невзоровых огромное количество кожаных перчаток. Изодранные, искусанные, протертые, пропахшие опилками, навозом, дымом от неизменной невзоровской трубки, эти перчатки были свалены в большую кучу, сфотографированы и показаны на одном из семинаров, который Невзоров проводит для своих учеников школы Nevzorov Haute Ecole. Наверняка сказать нельзя (ведь Школа держит свои секреты под замком), но, видимо, на этом семинаре говорили о качестве личности. О том, каким должен быть воспитатель. О грамотности. О научном мышлении. О выдержке. О тех сотнях невидимых миру перчаток, которые, не для фотографий и наград, снашиваются до дыр – в неистребимой, отчаянно храброй, бесконечно честной жажде познания и труда. 

Мария Сотникова